Стол накрывали всегда на улице. Пировали долго, несколько часов. Я не был взрослым, но и ребенком меня уже было сложно назвать.
Я сидел с краю стола и слушал взрослые разговоры. Я, кстати, не помню, о чем они были. Но что мне хорошо запомнилось, так это то, как на мгновение голоса стихали и кто-то из мужчин ( мой покойный дед, например) начинал петь, ему тут же вторил второй голос и так далее.
Комары кусали жутко, спать хотелось, желудок был полон, алкоголя тоже много не выпьешь - родители же палят. И вот ты сидишь и заворожённо слушаешь украинский говор, напротив тебя сидит твой брат, который глазами показывает 'пошли посмотрим на Аннину гору вдали, пошли давай, не заметят, что мы ушли', пнет тебя под столом для достоверности и тихонечко просочится в темноту за калиткой, ведущей в огороды, которые переходят в соседские дома, поля и тропы.
Я, разумеется, поползу за ним, шепча ему вслед 'эй, ты где, подожди меня'
Преодолев калитку мы окажемся возле летнего душа, брат скажет мне 'осторожней, здесь крыжовник растет, просто иди за мной'
А ночь темная, хоть глаз выколи, и только вдалеке на западе чуть светлая кромка неба, в сторону которой мы и крадемся по-лисьи.
Я споткнусь раза два ( не меньше) о доски, потом вступлю в что-то мягкое, захромаю на одну ногу, вытирая запачканную о траву, мой брат, раздраженно цокнув языком, схватит меня чуть выше локтя и потащит за собой, как нерадивого щенка.
Голоса семьи вместе со светом от лампы, прикрепленной над дверьми дома, растворятся в темноте позади нас. Я боюсь темноты, поэтому посмотрю на небо. В тех краях оно особенно прекрасно, как улыбка, подаренная тебе просто так или как первые цветы, которые продают бабульки у метро ранней весной.
Эти воспоминания для меня дороже золота, хотя в них нет ничего особенного. Я, наверно, просто скучаю по дому, сидя здесь - в дождливом Питере.